я так хочу вернуться в мой май,
     но только наступила осень

ей бы в земле тлеть неосознанно — не думать, не жить, не существовать. просто тлеть — ей бы просто в сосновом гробу лежать, да не переворачиваться от лишних тревог — над головой земля-земля-земля слоями, а на поверхности в земле хлипкий деревянный крест, который обязательно упадёт, после первого шторма. обязательно, потому что бриджет и сама уже падает. ладони в кровь обжигает, колени ссадинами разукрашивает, язвами руки покрывает. а потом ночами на эти язвы давит, смотря, как они гноем взрываются, подушку кровью опять пачкают — и кажется слезами [ она уже не помнит, когда последний раз плакала. кажется это будет завтра ].

ей бы покоя вечного, в котором нет ничего, кроме ничего — она не хотела в рай, и в ад такой тоже не хотела. в ад молчаливый, тихий, наказывающий не тем, что насквозь прожигает, а тем что размешивает нефтяное месиво собственных грехов, превращая в вечный позвоночный спазм — у бриджет по спине сколопендры бегают, и её коты всегда стараются лечь именно туда — излечить или забрать. но не работает. в этом и самая смешная вещь на свете — в аду ничего не работает, что работать априори должно.

и поэтому она поёт — поёт долго, вплоть до того момента, когда от голосовых связок ничего не остаётся. поёт то тихо, под нос себе мурлыча и мальцами колтуны в кошачьей шерсти разбирает; то громко, сотрясая ласковым эхом гранитные стены. поёт, когда тихонько крадётся по коридорам пандемониума, поёт, когда пританцовывая подметает кабинет дьявола, поёт, когда после битвы возвращаются раненные, и она им тряпки холодные на лоб кладёт. демоны любят как она поёт — душу свою вываливает, а вместе и чужие забирает. легче от её песен никому не становится, но это лучше, что тишина могильная.

когда-то однажды всё сгорит дотла — спичка [ бриджет ] догорает быстро. у неё из лёгких весь воздух выкачивают — и не загоришься, кажется вновь. потушено. разбито. пурпурным цветом укутано. а в аду гранит уродливый смеётся — глупая, моя девочка, ты тут навсегда и это, поверь мне, очень долго. бриджет головой трясёт, ногти скусывает — ей душно. она раскрывает окна в своей маленькой комнате на распашку, котов прогоняет, чтобы не лезли к ней в кровать — проще купель льдом заполнить. проще, да только не поможет — у бриджет кризис пребывания в аду, и через это, говорят, каждый проходит — иуда, правда, вон, каждый день. а ещё у бриджет на кончиках пальцев магия блестит соблазнительно, и взгляд её аккуратно шелестит предложением — ад раскрывает грудную клетку бишоп металлическими щипцами и засовывает внутрь новое осознание себя — вот, она уже не шестидесяти трёх летняя старуха, вот, она уже не слабенькая человеческая женщина, что не могла дать отпор огню.

   бриджет горела первой. и горела дольше всех.

у бриджет болит голова и кровь медленно стекает по верхней губе из носа, когда она руку простирает вперёд — у неё не осталось ничего более, кроме гранита, забившегося в лёгкие вместе с осознанием, что всем вокруг наплевать — они все пережили то же, что и она — абсолютную апатию и одновременно абсолютное желание всё изменить. в аду не принято спрашивать, и ей хочется затолкать свои вопросы в чужую мягкую плоть вместе с холодом стали — так, чтобы навсегда. но у бриджет слабые тонкие руки, сквозь которые кажется, что просвечивается вся её гнилая суть. такими руками не убивают, такими руками копают себе могилу. бриджет хочет вырваться из склепа, в котором похоронить хотят не только её тело, но и душу — вырваться на свободу.

   бриджет больше к огню не подходит — она ему больше не друг.

здравствуйте, меня зовут бриджет бишоп и вообще я ведьма. вообще, я умерла в тысяча шестисот девяносто втором году, и вот сейчас я стою перед вами — даже не знаю в каком времени мы — какой сегодня год? на самом деле я должна мучиться в адских трущобах и раскаиваться за содеянные грехи, но вот она я — носком грязного ботинка землю проверяю. живая. живая земля.

мысленно выходит так, что мир смертных называешь поверхностью — всё в мозгу человеческом расслаивается. рай — небеса, высота, земля — поверхность, а ад — вода, море. там может быть и жарко, но преисподняя полна слёз, поэтому когда к чей-то коже губами прикасаешься — она солёная на вкус. первым делом бриджет идёт смотреть именно на море, и чуть не падает с каменного пирса — равновесие как-то странно держится в смертном теле, и ноги подкашиваются. коты находят её и здесь. она пачкает ладони, пытаясь приоткрыть люк на крышу панельного дома — у неё болят мышцы и отдышка чуть больше, чем следует. она уже и забыла, что быть смертной — трудно.

а там с высоты девятиэтажки город целый и тоже живой. вот совсем не такой, как она привыкла видеть — большой такой, страшный немного. но всё живое менее страшное, чем мёртвое. коты следуют за бриджет аккуратными тенями. прохожие оглядываются, а она под но улыбается — я выбиваюсь из вашей нормальности точно так же, как вы из моей. но бишоп себе п е р е о ц е н и в а е т .
когда она открывает крышку своего гроба — это так забавно знать в точности, где тебя похоронили, — там практически ничего не осталось, кроме грязных костей. и это так смешно — живой смотреть на себя мёртвую. бриджет задыхается противным смешком. она до могилы своей месяц не могла дойти, что в мире земном плясала — боялась найти там что-то важное. а потом осознала — важного уже ничего не осталось. и от бриджет тоже. говорят, где-то по земле ходят её предки — внуки внуков. может быть у них даже её глаза — но они всё равно не такие отчаянные, как у неё. может быть в них даже есть куски её магии — но зачем она им теперь.

кошки испуганно шипят — бриджет не оглядывается.
ещё при той жизни она называла себя дочерью люцифера, дочерью дьявола — вот он. его запах появляется раньше, чем он сам — амарант [ цветок бессмертия ] и расплавленное золото — запах горечи и благородства.
бриджет оглядывается. давай, ты пришёл наказывать — никто из ада не смеет выбираться.

в ней просилось о сохранении (если это только возможно)
связи с твоим творением которая глубоко подкожна
и поэтому неподнадзорна (не видна и не слышна)
раньше не было забот, ибо забот было много,
мысли были что муравьи, бегущие по сахарным ниточкам, заботы равны не проблемам, но делам, задачам. что было занятостью, обернулось растраченностью — занимайся хепзиба чем-нибудь насущным, прогорклым, готовься она хоть к чему-нибудь, всё не стало бы ничем. на второй месяц становится хуже — она начинает видеть в прошлом знаки; раз заметила сейчас, значит, и раньше могла — что же не подготовилась?
навязчивые мысли ложатся на лицо, как влажная тряпка в душный день; начало каждого мысленного цикла (пересобрать всё, пока слова не разъедутся на бессмысленные гортанные звуки) — новый ушат воды, опрокидываемый в ноздри и рот (это для того, чтобы взбодриться, или так же, как во время скандала в аврорате?). хепзиба не может заснуть, хепзиба спит по 16 часов, хепзиба не может заснуть, хепзиба спит по 16 часов; на третий месяц не то из очередного обличительного сна, не то из-за угла лютого переулка выглядывает лицо бертрама (роул смотрит себе под ноги: интересно, он уже знает?).
четвёртый месяц — выбежавшая из-под кровати мышь с парализованными задними лапами; хепзиба долго смотрит в одну точку (мышь забралась за плинтус или просто перестала существовать?) и борется за желание встать и заглянуть внутрь. оно, как и любое другое, с решением проблемы не связанное, осядает где-то поодаль, наверное, на расстоянии вытянутой руки. чуть ближе (дышит в ухо) необходимость прибрать, приготовить поесть — вручную, самостоятельно — принять душ, почистить зубы, выйти из дома; всё это уже перемолото стыдом и ненавистью в труху — поди определи, настоящую ли пыль подсвечивает солнечный луч.
на неё смотрят как на прокажённую, это точно, и голоса в голове, подсвечивающие самые кислые мысли, вторят самим себе — на неё смотрят на прокажённую, даже когда никто не смотрит, это точно. может быть, нечего больше делать в магических кварталах, может, пора прогуляться по маггловским, присмотреть новые извечные места, что-нибудь обнаружить; не то из очередной бессонной ночи, не то из-за угла выскакивает ребёнок в горчичного цвета футболке (на ней ядерно-синим выведено
TRY
TRY AGAIN
TRY HARDER), хепзиба не уверена, не плюнула ли себе под ноги. может быть, если магия пропадёт насовсем, дети перестанут расти?
артефакты рассыпаются в руках, разбиваются под ногами, как дрянные монеты (из тех заплесневелых, что гниют на самом дне кошелька на удачу), книги, атласы и колдографии будто бы засыпают, занавешенные молочной дымкой лени, репродукции спейра, сделанные каким-то магом, больше похожи на наброски угольным карандашом — дома роул находится под вниманием тысячи глаз (все — прокажённых).

самой по себе магии не существует,
вернее, нет, не так: не существует магии без проводника волеизъявления, думает хепзиба, перебирая колоду таро (май 2022 года, несчастный случай в кеттеринге: эгрегор магглов-оккультистов зарядил какой-то слабенький артефакт, неизвестно как попавший к ним в руки; среди оккультистов затесался и недомаг («недостаточный магический потенциал», как теперь говорят, таким с трудом даются простейшие заклинания), артефакт взрывом снёс половину дома — много кропотливой работы, кому же нужно, чтобы подобные инциденты проникали в прессу). изъяли всяческих стеклянных побрякушек на ящиков пятнадцать, вытерли тонкие ниточки слюней-воспоминаний сотне людей, кое-как задавили инцидент и больше о нём не вспоминали. хепзиба тогда нашла серебряную брошь, работавшую по настолько простой схеме, что и вспоминать смешно (исполняет примитивнейшие желания, достаточно лишь сформулировать мысль, начинающуюся с я хочу); при описи в отделе тайн её каким-то образом пропустили (а колоды таро уже давно не хранят).
роул усмехается, вспоминая лекции по современному оккультизму: вошли в эру пост-хаоса, как же.

пятый месяц выпадает из памяти — хепзиба, ну, просто пьёт.

на шестой, имеющий отчётливый вкус долго ссавших в рот кошек (ссавших — отдельно, кошек — отдельно), хепзиба в самые угрюмые дни просто шатается по паре кварталов; плотно сбитые дома, колышки заборов, бусины вывесок — все заливаются смехом (роул тоже смешно и нужно поскорее что-нибудь залить). смех кусает мочки ушей до тех пор, пока она взглядом не натыкается на лицо бертрама: оно и на этот раз как будто бы бумажное, наклеенное поверх прочих декораций; цепляешься за него и отдираешь невольно с прожилкой желтоватого клея. если идти от противного, — мысль лопается под языком, как язвочка, — мы одинаково функциональны.

дни выщербленные, плоские, как пошарпанная бетонная стена, выбегают из одной точки и неизменно собираются в одну; хепзиба теперь видит знаки даже в детстве (а если бы агата тогда не корчила так лицо, когда говорили про яксли?), на исходе ночи перекладывает воспоминания из одной руки в другую (в левой первое раздражённое письмо бертраму: роул разозлилась, думая о том, не мог ли он сам всё не усложнять? неужели это так сложно, берти?; в правой первая секунда стыда — письмо не было отправлено, но было написано, что значит расплатиться за него когда-нибудь всё равно придётся). когда бертрам впервые проходит по остывшему коридору (в квартире теперь холодно, всегда), хепзибе хочется завернуться во второй плед (она сама теперь раздражённое неотправленное письмо, не нужно такие читать, тем более ему).

роул думает: нам нужен манифест; любому деянию, декларируемому как общественный вызов, должно иметь оттенок эмоциональной истерии. в тексте будет много «мы» и «вам», потому что сегрегация, выпестованная веками и тысячелетиями, может быть уничтожена лишь прямым указанием (ткнуть и растереть). магии без волеизъявителя быть не может (выходит, что и волеизъявителя без магии может не стать, — мысль мерно стучит в ушах, когда они без каких-либо проблем проникают в здание министерства). «ткнуть и растереть», думает хепзиба, отточенным движением вытягивая петлю узла на запястьях велимира. жаль, что нельзя будет проследить за ним потом: это не несчастный случай, но вполне осознанное, намеренное, запланированное злодеяние — ему наверняка будет проще, чем ей (и справиться, и смириться). роул кажется, что бертрам за вычетом тридцати лет это тоже понимает и в какой-то степени к подобному ходу мысли снисходителен, но лишний раз обличать своё внутреннее уродство ей бы не хотелось, потому на лице ни улыбки, ни лица. роул кажется, что этим лицеотсутствием яксли не обмануть, но попытаться всё равно хочется.

исчезла магия — и потребность носиться с артефактом отошла на второй план, продавленная горем, как крупным телом. хепзиба пару недель назад пришла (вернулась?) в ту степень отчаяния, когда в этой книге хочется вырезать отверстие, а в отверстие положить свой отрубленный палец; поставить на полку, а зевакам-гостям показывать, как семейную реликвию, доставшуюся от харкающей кровью бабки, или колдографию из отпуска — смотрите, здесь у нас неизбежное, уродливое, вы будете смотреть, хотя смотреть не хотите, потому что нам положено на такое смотреть — мы так воспитаны. не трогайте грязными руками — там внутри и так грязные руки.

— в тот раз было достаточно её приоткрыть, — хепзиба поднимает книгу без прежнего трепета, но с трепетом новым. — и мы, скорее всего, не заметим, как она сработает.
(не так давно роул извлекала воспоминания о той ночи, как картечные пули, и обращалась к бертраму по имени чаще, чем нужно; «словно у тебя отняли то, что ты мыслил настолько своим, что и не знал, что от тебя это можно отрезать, а после того, как отрезали, не чувствуешь больше вообще ничего». )
— есть в этом отсутствии зрелищности что-то правильное.

роул хотелось бы сказать что-нибудь значимое или рассказать о какой-нибудь внутренней отметке, мол, сегодня, в 02:47, в лондоне мы лишили магии велимира войтовича, и мы это ощутили; роул ничего не ощущает. на лице яксли ей представляется та же пустота — хепзиба не смотрит ему в глаза, но уверена, что и без того всё может рассмотреть.
— он не проснётся часов до пяти, не хочу оставлять его.. здесь.

звук в вагоне очень ритмичный. такой же ритмичный, как покачивание поезда на монорельсах, которое едва ли можно ощутить. удивительно, капитолий готов выкладывать горы денег для того, чтобы детишки из разных дистриктов перед смертью насладились комфортом и посмотрели, как много может дать капитолий, какой благосостоятельный панем. но не все они и не их семьи. большая часть трибутов каждый год были из нищих семей. из тех нищих семей, где родители почему-то в отсутствие денег заводили еще детей, и даже труд этих детей на производстве не мог восполнить траты на их жизнь.
   
   увидеть капитолий - и умереть.
   нас было сложно удивить подобием роскоши, предоставляемой трибутам. в плане финансового обеспечения второй был самым зажиточным, давняя война уничтожила один дистрикт, погрузила в нищету большинство других, и подарила высокий статус второму. удивительно, какими разными сторонами медали может обернуться для разных людей одно и то же событие. раньше мне иногда приходила в голову мысль о том, был бы я таким же, если бы рос в другом районе, более отдаленном? выбила бы жизнь там из меня всю мою спесь и всю мою самоуверенность? научился бы я относиться к жизни по-другому, а не как к голодным играм, где я один из главных претендентов на успех?

   какой была бы моя жизнь в таком случае? после окончания школы я занимался своей физической подготовкой в тренировочных центрах миротворцев, в без сомнения лучших тренировочных центрах панема. там же находились склады с оружием и их производство. какое-то время это считалось секретом, и все до сих пор делают вид, что не понимают, что скрывает в своих недрах второй, хотя на самом деле прекрасно понимают - с нами лучше не шутить. наш дистрикт обеспечивал оружием миротворцев, а также готовил снаряжение для игр. поэтому, привыкнув вытачивать оружие из металлов, люди здесь привыкли вытачивать оружие из своих детей.

   выходит, я - оружие в руках второго?

   немного бракованное, если так. по моему телу много шрамов, в основном на предплечьях рук, от кистей до локтей. они уже давно зажили и не болят, и заслуживал я их самостоятельно, моя нерасторопность была тому виной. каждый из этих шрамов заставлял меня становиться лучше дял себя, был моим стимулом. то, что я сейчас такой, было результатом пота, труда, боли и крови. но это того стоило. так я вымещал злость, разочарование, обиды - выплескивал все свои негативные эмоции. мне были чужды переживания любовного фронта, и иногда мне казалось, что я просто неспособен на хотя бы подобие любви.

   отец всегда говорил мне, что подобные чувства - человеческая слабость. я не мог себе позволить быть слабаком хоть в чем-то, ведь это означало не оправдать себя перед самим же собой, а еще перед единственным человеком, которого я уважал - перед отцом. порой меня удивляло, как у человека с такими взглядами, как мой отец, вообще появилась семья. а еще больше иногда удивляло, как я становлюсь похожим на него. мыслю жестче, циничнее и равнодушнее, чем многие другие из нашего же дистрикта. где-то был я, а где-то во мне было влияние моего отца. или так я оправдываю свою жестокость?

   закрываю глаза, потираю пальцами веки на закрытых глазах.

   я- профи.
   я- стереотип.

   я знаю, что произойдет завтра.
   брут еще при входе в поезд сказал мне о первом и четвертом, но добавил, что на четвертом не настаивает. значит, он делает уклон на необходимость союза с первым. никогда не понимал, почему мы должны поддерживать этих слабаков, но так было практически каждый год - первый дистрикт редко представлял нам по-настоящему сильных претендентов. в основном они брали хитростью. первый отличался напыщенностью и наигранным лоском. не удивительно для дистрикта по добыче драгоценных камней. но почему нужно брать в союз именно их, оставалось загадкой. иногда в районах вроде седьмого или десятого были сильные физически мужчины, это было в расчет их физического труда. иногда были девушки, которые побеждали из-за тактики и навыка владения маскировкой. все, что знал я - в этом году так не будет, и я перебью их одного за другим. а еще я знал, что, как происходит каждый год, мы заключим союз с первым, пока не настанет час убивать друг друга. помню, как отец приводил в пример то, на что я должен быть готов ради победы - во время одних из игр в конце остались только двое трибутов из второго, которые вели охоту друг на друга почти трое суток, пока один из них не стал победителем. таким должен и я.
   
   я скептик в части союзов. но одному мне будет сложно.
   
   из мыслей меня вытаскивает женский голос. сначала я готов засмеяться в голос, если безмолвная светловолосая решилась заговорить. эта мысль быстро уходит, как только я понимаю, насколько она бредова. фигура маленького роста, темные густые волосы, слишком серьезный взгляд. я слышал про то, что у одного из победителей есть дочь, но не знал даже как она выглядит. как оказалось, мирта выглядела именно так - как подросток от силы лет четырнадцати-пятнадцати подкачанного телосложения и слишком неправдоподобно серьезного выражения лица. она хочет доказать что-то - себе или кому-то? по другим мотивам профи не выходят в добровольцы. они готовы, они не замедлятся ни на секунду прежде, чем выйти на сцену и показать всему панему лицо потенциального победителя. но не выходят.

      я никогда не медлил.

   я всегда действовал и шел вперед. поэтому стратегия была не моим коньком. я не тактик, я всегда где-то впереди мысли. поэтому не было ни минуты колебаний, стоило услышать свое имя. все знали о том, что я выйду. большая часть нашего дистрикта знала меня, и знали о том, что я достаточно крепкий духом, чтобы где-то растеряться или медлить. мое имя не было ударом под дых, болью для меня и мыслями о том, а как же моя семья. это было мыслью о том, что это мой час. и мое время. -в твоем возрасте еще не учат, что слушать чужие разговоры плохо, юная леди?- ухмыляюсь, смотря на внезапно оказавшегося передо мной собеседника. брут предупреждал, что с этой особой нужно быть аккуратнее, какой бы миниатюрной она не казалась, мы делим один дистрикт, а от моих земляков никогда не знаешь, что ожидать. она могла подкинуть фокус в самый неподходящий момент. впрочем, думаю, она также нуждается в нашем союзе, как я.
   как я пока что.

   поднимаюсь со своего кресла у окна и ухожу в середину комнаты, где расположен большой круглый стол и диван. по дороге цепляю початую бутылку, из которой ранее наливала алкоголь безгласая, и пару апельсинов с подноса, один из которых протягиваю мирте. многие считают, что профи высмеивают окружающих. они даже не догадываются, что профи высмеивают еще и себя. и друг друга.

   но не позволяют такой роскоши больше никому.

   -присаживайся, - я киваю на обивку дивана слева от меня, включаю экран телевизора, сделав громкость практически минимальной, поскольку пока что церемония сегодняшней жатвы мне не интересна, а посмотреть на жертвенников я успею и позже. -делать выводы о том, кого и когда перебьем - рано. мы их не видели, порой не знаешь, кто подкинет сюрприз. но тебя я оставлю на десерт, обещаю, - ухмыляюсь, при этом моя ухмылка не похожа на оскал, как это было раньше. брут будет доволен, что ему не приходится нас представлять и знакомить, и что мы не сидим без дела. по телевизору мелькают лица трибутов. на экране крепкий темнокожий парень из одиннадцатого. по его телосложению видно, что он может похвастаться физической подготовкой и выносливостью, но не вследствие тренировок, как я. -взял бы его в команду вместо выскочек из первого.